Бродяга страстей
Блаженное благоденствие детства из памяти заимствуя,
Язык распояшу, чудной говорун.
Величественно исповедаю потомству я
Знаменитую летопись ран.
Захлебнулась в луже последняя весна,
И луна с соловьем уж разлучны.
Недаром, недаром смочены даже во сне
Ломти щек рассолом огуречным.
Много было, кто вспыхнул, как простой уголёк,
В мерцавшей любовью теплыни постели.
Из раковин губ выползал, как улитка, язык,
Даже губы мозолисты стали.
На кресте женских тел бывый часто распят,
Ни с одного в небо я не вознёсся.
Растревожен в лугах пролетевших лет,
Разбежался табун куролесий.
Только помню перешейки чуть дрогнувшей талии,
Только сумрак, как молнией, пронизав наготой,
В брызгах белья плыл, смеясь, как Офелия,
На волне живота и на гребне грудей.
Клумбы губ с лепестками слишком жалких улыбок,
Просеки стройно упавших подруг.
Как корабль в непогоду, кренились мы на бок,
Подходили, как тигр, расходились, как рак.
Изгородь рук, рвущих тело ногтями,
В туннелях ушей тяжкий стон, зов и бред!
Ваше я позабыл безымянное имя,
К вам склонялся в постель я, как на эшафот.
Бился в бубен грудей кистью губ сгоряча.
Помяните ж в грехах и меня, ротозея!
Я не в шутку скатился у мира в ночи
Со щеки полушария чёрной слезою.
Я, вдовец безутешный, юности голубой
Счастье с полу подберу ли крошками?!
Пальцы стаей летят на корм голубей,
Губы бредят и бредят насмешками.
Простыни обнаживши, как бельма,
Смотрит мир, невозможно лукав!
Жизнь мелькает и рвется, как фильма
Окровавленных женских языков.
Будет в страхе бежать даже самый ленивый,
И безногий и тот бы бежал да бежал!
Что кровавые мальчики в глазах Годунова
Рядом с этой вязанкой забываемых тел.
В этой дикой лавине белья и бесстыдства,
В этом оползне вымя переросших грудей,
Схоронил навсегда ли святое юродство,
Оборванец страстей, захмелевший звездой.
Скалы губ не омоет прибоем зубов
Даже страшная буря смеха.
Коронованный славой людских забав,
Прячусь солнцем за облако вздоха.
Мир, ты мной безнадёжно прощён,
И, как ты, наизусть погибающий,
Я выигрываю ценою моих морщин,
Словно Пирр, строчек побоище.
Исступлён разгулом тяжёлым моим,
Как Нерон, я по бархату ночи
В строках населённых страданьем поэм
Зажигаю пожары созвучий.
Растранжирил по мелочи буйную плоть
Я с ещё неслыханным гиком.
Что же есть, что ещё не успел промотать,
Пробежав по земле кое-как?!
Не хотел умереть я богатым, как Крез.
Нынче, кажется, всё раздарено!
Кчомно ль жить, если тело — всевидящий глаз,
От ушей и до пят растопыренный!
Скверный мир, в заунывной твоей простоте,
Исшагал я тебя, верно, трижды!
О, как скучно, что цену могу я найти
В прейскуранте ошибке каждой.
Ах, кому же, кому передать мои козыри?
Завещать их друзьям, но каким?
Я куда, во сто крат, несчастливее Цезаря,
Ибо Брут мой — мой собственный ум.
Я ль тебя не топил, человечий,
С головой потерять я хотел.
В море пьянства на лодке выезжая полночью,
Сколько раз я за борт разум толкал.
Выплывает, проклятый, и по водке ж бредет,
Как за лодкой Христос непрошеный,
Каждый день пухнет он ровно во сто крат
От истины каждой подслушанной.
Бреду в бреду; как за Фаустом встарь,
За мной черным пуделем гонится.
В какой ни удрать от него монастырь,
Он как нитка в иголку вденется.
Сколько раз я пытался мечтать головой,
Думать сердцем, и что же?— Немедля
Разум кваканьем глушит твой восторг, соловей,
И с издевкою треплется подле.
Как у каторжника на спине бубновый туз,
Как печаль луны на любовной дремоте,
Как в снежном рту января мороз,—
Так твое мне, разум, проклятье!
В правоту закованный книгами весь,
Это ты запрещаешь поверить иконам.
Я с отчаяньем вижу мир весь насквозь
Моим разумом, словно рентгеном.
Не ты ли сушишь каждый год,
Что можно молодостью вымыть?
Не ты ли полный шприц цитат
И чисел впрыскиваешь в память?
Не ты ли запрещаешь петь
На севере о пальме южной?
Не ты ли указуешь путь
Мне верный и всегда ненужный?
Твердишь, что Пасха раз в году,
Что к будущему нет возврата,
С тобою жизнь — задачник, где
Давно подобраны ответы!
Как гусенице лист глодать,
Ты объедаешь суеверья!
Ты запрещаешь заболеть
Мне, старику, детишной корью.
На черта влез в меня, мой ум?
Прогнать тебя ударом по лбу!
Я встречному тебя отдам,
Но встречный свой мне ум отдал бы!
Не могу, не могу! И кричу я от злости;
Как булыжником улица, я несчастьем мощен!
Я, должно быть, последний в человечьей династии,
Будет следующий из породы машин.
Сам себя бы унес, хохоча, на погост,
Закопал бы в могиле себя исполинской.
Знаю: пробкой из насыпи выскочит крест,
Жизнь польется рекою шампанской.
Разум, разум! Почто наказуешь меня?!
Агасфер, тот бродил века лишь!
Тетивой натянул ты крученые дни
И в тоску мной, о разум мой, целишь.
Теневой стороной пробираюсь, грустя, по годинам.
Задувает ветер тонкие свечи роз.
Русь! Повесь ты меня колдовским талисманом
На белой шее твоих берез.
Язык распояшу, чудной говорун.
Величественно исповедаю потомству я
Знаменитую летопись ран.
Захлебнулась в луже последняя весна,
И луна с соловьем уж разлучны.
Недаром, недаром смочены даже во сне
Ломти щек рассолом огуречным.
Много было, кто вспыхнул, как простой уголёк,
В мерцавшей любовью теплыни постели.
Из раковин губ выползал, как улитка, язык,
Даже губы мозолисты стали.
На кресте женских тел бывый часто распят,
Ни с одного в небо я не вознёсся.
Растревожен в лугах пролетевших лет,
Разбежался табун куролесий.
Только помню перешейки чуть дрогнувшей талии,
Только сумрак, как молнией, пронизав наготой,
В брызгах белья плыл, смеясь, как Офелия,
На волне живота и на гребне грудей.
Клумбы губ с лепестками слишком жалких улыбок,
Просеки стройно упавших подруг.
Как корабль в непогоду, кренились мы на бок,
Подходили, как тигр, расходились, как рак.
Изгородь рук, рвущих тело ногтями,
В туннелях ушей тяжкий стон, зов и бред!
Ваше я позабыл безымянное имя,
К вам склонялся в постель я, как на эшафот.
Бился в бубен грудей кистью губ сгоряча.
Помяните ж в грехах и меня, ротозея!
Я не в шутку скатился у мира в ночи
Со щеки полушария чёрной слезою.
Я, вдовец безутешный, юности голубой
Счастье с полу подберу ли крошками?!
Пальцы стаей летят на корм голубей,
Губы бредят и бредят насмешками.
Простыни обнаживши, как бельма,
Смотрит мир, невозможно лукав!
Жизнь мелькает и рвется, как фильма
Окровавленных женских языков.
Будет в страхе бежать даже самый ленивый,
И безногий и тот бы бежал да бежал!
Что кровавые мальчики в глазах Годунова
Рядом с этой вязанкой забываемых тел.
В этой дикой лавине белья и бесстыдства,
В этом оползне вымя переросших грудей,
Схоронил навсегда ли святое юродство,
Оборванец страстей, захмелевший звездой.
Скалы губ не омоет прибоем зубов
Даже страшная буря смеха.
Коронованный славой людских забав,
Прячусь солнцем за облако вздоха.
Мир, ты мной безнадёжно прощён,
И, как ты, наизусть погибающий,
Я выигрываю ценою моих морщин,
Словно Пирр, строчек побоище.
Исступлён разгулом тяжёлым моим,
Как Нерон, я по бархату ночи
В строках населённых страданьем поэм
Зажигаю пожары созвучий.
Растранжирил по мелочи буйную плоть
Я с ещё неслыханным гиком.
Что же есть, что ещё не успел промотать,
Пробежав по земле кое-как?!
Не хотел умереть я богатым, как Крез.
Нынче, кажется, всё раздарено!
Кчомно ль жить, если тело — всевидящий глаз,
От ушей и до пят растопыренный!
Скверный мир, в заунывной твоей простоте,
Исшагал я тебя, верно, трижды!
О, как скучно, что цену могу я найти
В прейскуранте ошибке каждой.
Ах, кому же, кому передать мои козыри?
Завещать их друзьям, но каким?
Я куда, во сто крат, несчастливее Цезаря,
Ибо Брут мой — мой собственный ум.
Я ль тебя не топил, человечий,
С головой потерять я хотел.
В море пьянства на лодке выезжая полночью,
Сколько раз я за борт разум толкал.
Выплывает, проклятый, и по водке ж бредет,
Как за лодкой Христос непрошеный,
Каждый день пухнет он ровно во сто крат
От истины каждой подслушанной.
Бреду в бреду; как за Фаустом встарь,
За мной черным пуделем гонится.
В какой ни удрать от него монастырь,
Он как нитка в иголку вденется.
Сколько раз я пытался мечтать головой,
Думать сердцем, и что же?— Немедля
Разум кваканьем глушит твой восторг, соловей,
И с издевкою треплется подле.
Как у каторжника на спине бубновый туз,
Как печаль луны на любовной дремоте,
Как в снежном рту января мороз,—
Так твое мне, разум, проклятье!
В правоту закованный книгами весь,
Это ты запрещаешь поверить иконам.
Я с отчаяньем вижу мир весь насквозь
Моим разумом, словно рентгеном.
Не ты ли сушишь каждый год,
Что можно молодостью вымыть?
Не ты ли полный шприц цитат
И чисел впрыскиваешь в память?
Не ты ли запрещаешь петь
На севере о пальме южной?
Не ты ли указуешь путь
Мне верный и всегда ненужный?
Твердишь, что Пасха раз в году,
Что к будущему нет возврата,
С тобою жизнь — задачник, где
Давно подобраны ответы!
Как гусенице лист глодать,
Ты объедаешь суеверья!
Ты запрещаешь заболеть
Мне, старику, детишной корью.
На черта влез в меня, мой ум?
Прогнать тебя ударом по лбу!
Я встречному тебя отдам,
Но встречный свой мне ум отдал бы!
Не могу, не могу! И кричу я от злости;
Как булыжником улица, я несчастьем мощен!
Я, должно быть, последний в человечьей династии,
Будет следующий из породы машин.
Сам себя бы унес, хохоча, на погост,
Закопал бы в могиле себя исполинской.
Знаю: пробкой из насыпи выскочит крест,
Жизнь польется рекою шампанской.
Разум, разум! Почто наказуешь меня?!
Агасфер, тот бродил века лишь!
Тетивой натянул ты крученые дни
И в тоску мной, о разум мой, целишь.
Теневой стороной пробираюсь, грустя, по годинам.
Задувает ветер тонкие свечи роз.
Русь! Повесь ты меня колдовским талисманом
На белой шее твоих берез.
Вадим Шершеневич, 1923