Новая вариация на старую тему
Послание к публицисту ретроградной печати
1
Положим — ты умен; допустим даже — гений;
Коль мало этого, решим,
Что ты в суждениях своих — непогрешим;
Но мы-то, прочие,— ведь также не без мнений;
И худо ль мыслим, хорошо ль —
Ты наши мнения нам высказать дозволь.
Друг друга выслушав, поспорим и посудим,
Как образованным приличествует людям.
Одерживать, меж тем, победы любишь ты,
Нам просто зажимая рты.
Так спорить, может быть, легко, но неучтиво,
Да и к тому ж едва ль умно.
Я знаю: приобресть у нас немудрено
Привычки дерзости кичливой.
Твоя наставница — московская печать,
Себя провозгласив главой газетной знати,
Учила от нее брезгливо отличать
«Разбойников пера, мошенников печати».
Я знаю: ты пленен тем в жизни наших дней,
Что ни одной черты в ней резкой не откроешь...
Я вспомнил скромную природу нашу: в ней
Бывает вечером спокойствие такое ж.
Недвижный пруд заснул под отблеском зари;
Порой лишь зарябит поверхность круг случайный,
Да изредка со дна всплывают пузыри —
Немые вестники какой-то жизни тайной,
Всплывут и лопнут, и опять —
Как мертвая, тиха темнеющая гладь.
Тебя смиренностью такой же привлекают
Скрижали бледные доверчивой души:
На них что хочешь, то пиши,—
Всё с благодарностью покорной принимают...
Не верь, не верь себе, мечтатель зрелых лет
И бойся с жизнию расплаты!
В послании к тебе благой подам совет
Я — старец, опытом богатый.
2
Нередко слыхивал я в детские лета
Рассказы о творце военных поселений.
Вот он действительно казарменный был гений,
Не вам, теперешним, чета.
Казался б между вас колоссом средь пигмеев
Казенный нигилист, свирепый Аракчеев.
Он рассуждал: «Хоть будь семи пядей во лбу,
Не потерплю противоречья!»
Ему — то зверю, то рабу —
Была неведома природа человечья.
Ни жалоб, ни борьбы он не встречал ни в ком;
И на судьбу людей не мог взирать иначе,
Как на судьбу почтовой клячи,
Всегда безмолвной под кнутом.
Жестокость в нем росла, как в час прилива море,
И воля вьюгою гуляла на просторе...
Желанье выразил раз деспот в старину,
Чтоб голову имел народ его одну;
Желанье странное пришло к нему недаром:
Он обезглавил бы его одним ударом.
Но не был фантазер российский наш герой
И не давал притом потачки;
Охотно весь народ прогнал бы он сквозь строй,
Не торопясь, поодиначке.
Должно быть, часто он вздыхал: «Кабы мне власть,
Уж я потешился бы всласть!»
Вошла лам в плоть и в кровь им созданная школа.
Дух аракчеевский, дух дикий произвола,
Средь детских игр моих пугал меня не раз;
Вот почему о нем продлил я мой рассказ.
И юности во мне так живы впечатленья!..
Какой-то серый тон... немая тишь да гладь...
Лишь громко заповедь звучит: «Не рассуждать!» —
Основа главная отечеству служенья.
Та жизнь мне чудится как плесень и застой,
Как пруд, о коем здесь сейчас упоминалось,
Но только с разницею той,
Что даже пузырям всплывать не разрешалось.
3
Вот с временем каким знакомы были мы.
Уж, кажется, чего решительней и строже!
Все знали, что запрет наложен на умы;
И что же!
Не обходилося, однако, без беды,—
Порядка и тогда случались нарушенья.
Всё гладко, чисто... Вдруг, то здесь, то там следы
Проявятся мышленья —
И засоряется метёная стезя.
Запретов много есть, их всех не перечислить;
Всё можно выполнить, лишь одного нельзя:
Коль мысли есть,— нельзя не мыслить.
Ты возразишь мне: «Да, но можно онеметь.
Нам думать про себя никто не воспрещает.
Не мысль, а просто речь свободная прельщает,
Пред суетной толпой звенящая, как медь».—
Нет! Недействительна людская мысль без слова,
И только смерть кладет безмолвия печать;
Сегодня мысль нема, а завтра будет снова
Во всеуслышанье вещать.
Бывает, что врагу сдается ум без бою,
Не ведая стыда, не мучимый тоской,
Без вынужденья, сам собою
Он удаляется от жизни на покой.
Идут события — в порядке ли согласном,
В судьбу ли родины неся переполох —
Ум, обессиленный покоем безучастным,
Не видит — он ослеп; не слышит — он оглох.
Сменяется гоньбой за выгодою личной
Великодушие, так дружное с умом;
И слово глупое бесчинствует публично;
Ему и лесть, и ложь, и подлость нипочем.
Бывало так не раз; теперь, пожалуй, будет...
Но аракчеевым причины всё же нет
Венчаться лаврами побед.
Что, если совесть ум разбудит?
Ведь он тогда, наперекор
Их ожиданьям и надежде,
С себя стряхнув наносный сор,
Воспрянет смел и чист, как прежде.
Так снова на стене являются порой,
В былой красе и в прежнем блеске,
Когда-то грубою рукой
Заштукатуренные фрески...
5
Но я в высокий слог пустился. Извини.
Потребны для тебя лишь доводы одни.
Чтоб дани не платить невольной увлеченью,
Я прямо приступлю теперь к нравоученью...
А впрочем, ежели ты логики не враг,
Обоим без него нам обойтись возможно;
Придешь ты к истине простой и непреложной
Без помощи чужой, сам рассуждая так:
«Походит наш народ на прочие народы;
Подумать, посудить не прочь подчас и он.
Хоть это в нем порок, но вместе и закон
Людской его природы.
Уму для жительства пределов не дано;
Ему лишь был бы мозг, а чей он — всё равно.
Хоть в этом-то и вред, хоть я вполне уверен,
Что миновала бы нас всякая беда
При разделении труда:
Я буду умница, ты будь благонамерен...
Тогда бы все дела пошли не на авось,
А к благу общему бесспорно;
Хоть нам без критики задорной
Едва ли хуже бы жилось;
И образ мыслей быть превратен
Без мыслей мог ли быть едва,—
Но ведь как солнце не без пятен,
Так не без мыслей голова».
1
Положим — ты умен; допустим даже — гений;
Коль мало этого, решим,
Что ты в суждениях своих — непогрешим;
Но мы-то, прочие,— ведь также не без мнений;
И худо ль мыслим, хорошо ль —
Ты наши мнения нам высказать дозволь.
Друг друга выслушав, поспорим и посудим,
Как образованным приличествует людям.
Одерживать, меж тем, победы любишь ты,
Нам просто зажимая рты.
Так спорить, может быть, легко, но неучтиво,
Да и к тому ж едва ль умно.
Я знаю: приобресть у нас немудрено
Привычки дерзости кичливой.
Твоя наставница — московская печать,
Себя провозгласив главой газетной знати,
Учила от нее брезгливо отличать
«Разбойников пера, мошенников печати».
Я знаю: ты пленен тем в жизни наших дней,
Что ни одной черты в ней резкой не откроешь...
Я вспомнил скромную природу нашу: в ней
Бывает вечером спокойствие такое ж.
Недвижный пруд заснул под отблеском зари;
Порой лишь зарябит поверхность круг случайный,
Да изредка со дна всплывают пузыри —
Немые вестники какой-то жизни тайной,
Всплывут и лопнут, и опять —
Как мертвая, тиха темнеющая гладь.
Тебя смиренностью такой же привлекают
Скрижали бледные доверчивой души:
На них что хочешь, то пиши,—
Всё с благодарностью покорной принимают...
Не верь, не верь себе, мечтатель зрелых лет
И бойся с жизнию расплаты!
В послании к тебе благой подам совет
Я — старец, опытом богатый.
2
Нередко слыхивал я в детские лета
Рассказы о творце военных поселений.
Вот он действительно казарменный был гений,
Не вам, теперешним, чета.
Казался б между вас колоссом средь пигмеев
Казенный нигилист, свирепый Аракчеев.
Он рассуждал: «Хоть будь семи пядей во лбу,
Не потерплю противоречья!»
Ему — то зверю, то рабу —
Была неведома природа человечья.
Ни жалоб, ни борьбы он не встречал ни в ком;
И на судьбу людей не мог взирать иначе,
Как на судьбу почтовой клячи,
Всегда безмолвной под кнутом.
Жестокость в нем росла, как в час прилива море,
И воля вьюгою гуляла на просторе...
Желанье выразил раз деспот в старину,
Чтоб голову имел народ его одну;
Желанье странное пришло к нему недаром:
Он обезглавил бы его одним ударом.
Но не был фантазер российский наш герой
И не давал притом потачки;
Охотно весь народ прогнал бы он сквозь строй,
Не торопясь, поодиначке.
Должно быть, часто он вздыхал: «Кабы мне власть,
Уж я потешился бы всласть!»
Вошла лам в плоть и в кровь им созданная школа.
Дух аракчеевский, дух дикий произвола,
Средь детских игр моих пугал меня не раз;
Вот почему о нем продлил я мой рассказ.
И юности во мне так живы впечатленья!..
Какой-то серый тон... немая тишь да гладь...
Лишь громко заповедь звучит: «Не рассуждать!» —
Основа главная отечеству служенья.
Та жизнь мне чудится как плесень и застой,
Как пруд, о коем здесь сейчас упоминалось,
Но только с разницею той,
Что даже пузырям всплывать не разрешалось.
3
Вот с временем каким знакомы были мы.
Уж, кажется, чего решительней и строже!
Все знали, что запрет наложен на умы;
И что же!
Не обходилося, однако, без беды,—
Порядка и тогда случались нарушенья.
Всё гладко, чисто... Вдруг, то здесь, то там следы
Проявятся мышленья —
И засоряется метёная стезя.
Запретов много есть, их всех не перечислить;
Всё можно выполнить, лишь одного нельзя:
Коль мысли есть,— нельзя не мыслить.
Ты возразишь мне: «Да, но можно онеметь.
Нам думать про себя никто не воспрещает.
Не мысль, а просто речь свободная прельщает,
Пред суетной толпой звенящая, как медь».—
Нет! Недействительна людская мысль без слова,
И только смерть кладет безмолвия печать;
Сегодня мысль нема, а завтра будет снова
Во всеуслышанье вещать.
Бывает, что врагу сдается ум без бою,
Не ведая стыда, не мучимый тоской,
Без вынужденья, сам собою
Он удаляется от жизни на покой.
Идут события — в порядке ли согласном,
В судьбу ли родины неся переполох —
Ум, обессиленный покоем безучастным,
Не видит — он ослеп; не слышит — он оглох.
Сменяется гоньбой за выгодою личной
Великодушие, так дружное с умом;
И слово глупое бесчинствует публично;
Ему и лесть, и ложь, и подлость нипочем.
Бывало так не раз; теперь, пожалуй, будет...
Но аракчеевым причины всё же нет
Венчаться лаврами побед.
Что, если совесть ум разбудит?
Ведь он тогда, наперекор
Их ожиданьям и надежде,
С себя стряхнув наносный сор,
Воспрянет смел и чист, как прежде.
Так снова на стене являются порой,
В былой красе и в прежнем блеске,
Когда-то грубою рукой
Заштукатуренные фрески...
5
Но я в высокий слог пустился. Извини.
Потребны для тебя лишь доводы одни.
Чтоб дани не платить невольной увлеченью,
Я прямо приступлю теперь к нравоученью...
А впрочем, ежели ты логики не враг,
Обоим без него нам обойтись возможно;
Придешь ты к истине простой и непреложной
Без помощи чужой, сам рассуждая так:
«Походит наш народ на прочие народы;
Подумать, посудить не прочь подчас и он.
Хоть это в нем порок, но вместе и закон
Людской его природы.
Уму для жительства пределов не дано;
Ему лишь был бы мозг, а чей он — всё равно.
Хоть в этом-то и вред, хоть я вполне уверен,
Что миновала бы нас всякая беда
При разделении труда:
Я буду умница, ты будь благонамерен...
Тогда бы все дела пошли не на авось,
А к благу общему бесспорно;
Хоть нам без критики задорной
Едва ли хуже бы жилось;
И образ мыслей быть превратен
Без мыслей мог ли быть едва,—
Но ведь как солнце не без пятен,
Так не без мыслей голова».
Алексей Жемчужников, 10 января 1892, Стенькино