до двенадцати уголь ел и пресную воду пил. Повел пароход окованным носом и в час, сопя,
вобрал якоря и понесся. Европа скрылась, мельчась. Бегут по бортам водяные глыбы, огромные,
как года. Надо мною птицы,
подо мною рыбы, а кругом —
вода. Недели грудью своей атлетической — то работяга, то в стельку пьян — вздыхает
и гремит Атлантический океан. «Мне бы, братцы, к Сахаре подобраться... Развернись и плюнь — пароход внизу. Хочу топлю, хочу везу. Выходи сухой — сварю ухой. Людей не надо нам — малы к обеду. Не трону...
ладно... пускай едут...» Волны
будоражить мастера: детство выплеснут; другому —
голос милой. Ну, а мне б опять знамена простирать! Вон — пошло, затарахтело,
загромило! И снова
вода присмирела сквозная, и нет никаких сомнений ни в ком. И вдруг,
откуда-то — черт его знает!— встает из глубин воднячий Ревком. И гвардия капель — воды партизаны — взбираются ввысь с океанского рва, до неба метнутся
и падают заново, порфиру пены в клочки изодрав. И снова
спаялись воды в одно, волне повелев разбурлиться вождем. И прет волнища с-под тучи
на дно — приказы
и лозунги сыплет дождем. И волны
клянутся всеводному Цику оружие бурь
до победы не класть. И вот победили —
экватору в циркуль Советов-капель бескрайняя власть. Последних волн небольшие митинги шумят о чем-то
в возвышенном стиле. И вот океан улыбнулся умытенький и замер
на время в покое и в штиле. Смотрю за перила. Старайтесь, приятели! Под трапом,
нависшим ажурным мостком, при океанском предприятии потеет над чем-то
волновий местком. И под водой
деловито и тихо дворцом
растет
кораллов плетенка, чтоб легше жилось трудовой китихе с рабочим китом
и дошкольным китенком. Уже
и луну
положили дорожкой. Хоть прямо
на пузе, как по суху, лазь. Но враг не сунется —
в небо
сторожко глядит, не сморгнув, Атлантический глаз. То стынешь
в блеске лунного лака, то стонешь, облитый пеною ран. Смотрю, смотрю —
и всегда одинаков, любим, близок мне океан. Вовек твой грохот удержит ухо. В глаза